.

   «11 апреля 1942 года – 608-й стрелковый полк получил приказ сосредоточиться в лесу у деревни Дашкино (Мосальский район), сменить в ночь с 11-го на 12-е апреля полки 173-й дивизии, произвести наступление на деревни Фомино-II и Новоаскерово, овладеть этими пунктами и перерезать Варшавское шоссе.
   12 апреля 1942 года – противник, находящийся на Зайцевой горе, опередил наступление 608-го полка, атаковал при поддержке артиллерии, авиации и танков и занял Фомино-I. 608-й стрелковый полк в этом бою потерял более три четверти личного состава и отведён в лес под деревню Маслово…»
   (из фронтовых записок дивизионного врача, майора медицинской службы Евгения Петровича Михайлова)

Гибель майора Шепелева

    «12 апреля 1942 года 608-й стрелковый полк 146-й стрелковой дивизии предпринял атаку на сильно укреплённый населённый пункт деревню Фомино-II. Встретив ожесточённое сопротивление гитлеровцев полк понёс большие потери. Для первого дня боёв нашей дивизии  – это были действительно большие потери. В том бою был тяжело ранен командир 608-го стрелкового полка майор Дмитрий Тихонович Шепелев. Участник боёв в Испании, коммунист, настоящий человек, любимец не только в своём полку, но и во всей нашей дивизии. Чтобы не дать возможности врагу захватить в плен раненного майора, его ординарец Борис Мершин - высокого роста, крепкого телосложения, с несколькими оставшимися бойцами потащили его в тыл. Перед этим Мершин вытащил из карманов Шепелева его документы: партбилет, семейную фотографию и орден Ленина, полученного Шепелевым ещё в Испании. Но почему-то вместо того, чтобы переложить документы в свой карман, он всю дорогу держал их в зажатом кулаке. Под не смолкавшим автоматным и миномётным огнём Борис дотащил на последнем дыхании своего командира к нам в медсанбат. Мы все: врачи и медсёстры, выбежали к нему навстречу. Я увидела, как Мершин, весь насквозь мокрый, с головы до ног покрытый чёрной грязью, наверно он полз по болотистой местности, нёс на руках окровавленного командира. Шепелева, ещё живого, быстро понесли в операционную. На операционном столе я обнаружила на теле Шепелева множество тяжёлых ранений: в голову, в грудную клетку и в одну из ног. Через несколько минут на наших глазах майор Шепелев скончался. Его похоронили недалеко от палатки. Когда стали расспрашивать Мершина о том, что случилось, он не мог дать нам внятного ответа и постоянно опускал глаза в землю. Потом мы узнали, что зажатые в кулак документы и орден Ленина своего командира, Мершин потерял. Тут же появился сотрудник СМЕРШа. Но его «помощь» не понадобилась, у Бориса Мершина случился острый психоз, то есть на наших глазах он сошёл с ума. Не обращая внимания на состояние Бориса, офицер СМЕРШа его увёл к себе в палатку. На этом, всё! Больше мы Бориса не видели. Назад он к нам не вернулся. Дальнейшая его судьба нам не известна.

Расстрел

    Ещё один эпизод боёв на Зайцевой горе, который мне запомнился. Не знаю, как его назвать: печальный, трагичный или ещё какое-либо другое слово придумать. В разгар тяжёлых боёв в нашей дивизии нашёлся один человек, который, вместо того, чтобы находиться в окопах на передовой и своим личным примером воодушевлять наших бойцов на подвиг, он покинул расположение своего полка и, какое-то время о нём не было ничего известно. Знали точно, что он не погиб и не пропал без вести. По крайней мере, бойцы его видели живым после последнего боя. Владимир Глухов – замполит 608-го стрелкового полка, 146-й стрелковой дивизии, был обнаружен сотрудниками НКВД в деревне Ханьково, в семи километрах от штаба дивизии, где он во время кровопролитных боёв за Зайцеву гору гостил у одной местной жительницы. Приговор военно-полевого трибунала был кратким, суровым и справедливым – расстрел. Не знаю, жалко мне его было тогда или нет? Я ведь врач и мне часто приходилось иметь дело с человеческой смертью: закрывать глаза умершим, хоронить наших ребят. Ну а Владимира Глухова 14 апреля 1942 года расстреляли перед строем на опушке леса. Да, такой смерти никому не пожелаешь…
                                                                    

Всем уставам вопреки

   После жестоких боёв под Фомино нас отвели на временный отдых. Расположились мы у одной реки. К сожалению её названия теперь уж я и не припомню. Река оказалась не такая уж и маленькая. Наш медсанбат и один из батальонов 146-й стрелковой дивизии заняли ту часть излучины реки, где ширина её была значительней, чем в других местах. Но самое, пожалуй, примечательное – это то, что на противоположном берегу той реки расположились немцы. Как потом выяснилось, они также как и мы, недавно вышли из тяжёлых боёв, грязные, завшивленные, раненные. Они в буквальном смысле, «приползли» на своих животах  к воде. Я помню у них были раненые, так как в бинокль их можно было наблюдать с нашего берега, чем они там у себя занимались. Я видела носилки на которых лежали, накрытые шинелями раненые немцы. Около них суетились какие-то солдаты в такой же грязной форме, как и у всех остальных. Наверно это были их медики. Там же у воды, раздев до нижнего белья, с раненых снимали бинты, обрабатывали раны, поили, кормили. Словом им тоже здорово досталось от нас. Я как врач могла на глаз определить характер ранений каждого из них. Они, в свою очередь, тоже следили за нами через свою оптику. Следили молча, без единого выстрела, хотя я сама видела расчёты с крупнокалиберными пулемётами, направленными в нашу сторону. Бросилось в глаза одна деталь: пулемётчики лежали на земле, а не в окопчиках, как у них вообще было принято. Немцы вообще  народ педантичный, пока они глубоко не зароются в землю, войны они не начинают. А тут явное исключение из правил. Наши бойцы тоже заняли позиции недалеко от берега. Но в отличие от немцев, наш командир приказал им окопаться.
   Вода была нашим спасением. И не только потому, что она нас отделяла от немцев, просто наши бойцы забыли душистый запах и вкус чистой воды, представилась возможность не только помыться, но и постирать своё бельё. После грязных окоп и блиндажей, после кислой, вонючей, болотной жижи и хляби, река для нас была подарком судьбы и настоящим спасением. Зайдя в воду мылись молча, изредка поглядывали на противоположный берег, откуда через прорези прицелов за купающимися наблюдали немцы. Но фрицам наверно большее удовольствие доставляло разглядывать наших купавшихся сестричек из медсанбата. Мы, женщины, мылись за высокими камышами, недалеко от наших мужчин. Мылись голыми, какая там боязнь и стыдливость. Наши всё понимали, поэтому относились ко всему спокойно. Не знаю, что про нас думали немцы, по крайней мере мы с их берега не слышали ни истошных, радостных криков, ни свиста в наш адрес. В другой ситуации, вид наших обнажённых тел вызвал бы другие какие эмоции, а тут…война. Ещё вчера мы все вместе гнили в болотах, кормили вшей, голодали, падали от усталости в болотную воду, а сегодня отдых, пусть небольшой, но отдых. Он наш и мы имеем на него законное право. Может быть завтра кто-то из нас погибнет, и пулю может быть выпустит в кого-то из нас те кто находился в тот  момент на противоположном берегу. Но это будет завтра, а сегодня мы все живы и нам было чему радоваться.
   Неожиданно с противоположного берега заиграл патефон. Мы все услышали доносившуюся до нас русскую песню. Я сейчас не могу припомнить кто пел, но точно знаю, это была русская песня. Фрицы вообще любили слушать наши песни. Лично нам слушать их картавые песнопения не доставляло никакого удовольствия. Всё же наши песни более мелодичные, более близкие и родные, в отличие от их песен. Мы как-то разом повернули свои головы в ту сторону откуда доносилась песня. Кто-то из наших, глядя в бинокль сквозь зубы матернулся. И было от чего. На противоположном берегу, мы увидели голых немцев прыгающих в воду. Вот уж у кого совести не было. Видимо, немного освоившись они забыли, что мы всё таки их враги и у нас тоже есть оружие, которое может достать любого из них там на том берегу. Так прошло несколько часов. За это время с обеих сторон не раздалось не единого выстрела. Вечерело.  Наш повар раскочегарил свою кухню, но пока мы ощущали доносившийся до нас запах горящих поленьев. Едой пока не пахло.
   Потом произошло то, о чём с большим сожалением вспоминаю я и по сей день. Неожиданно к нам пожаловал в гости какой-то штабной офицер. Откуда он взялся никто не знал. Свалился как снег на голову. Вначале он выслушал доклады батальонного командира, затем главного врача о состоянии больных и раненых. Поинтересовался убитыми. Но когда он спросил: «Где противник?» вокруг  воцарилась гробовая тишина. С противоположного берега доносилась русская песня. «Где противник?»- повторил свой вопрос штабник. Вместо того, чтобы чётко доложить по форме месторасположение противника, командир батальона, вопреки воинскому уставу, молча показал пальцем на противоположный берег. До штабника не сразу дошло о чём шла речь. Но спустя некоторое время, в бинокль он разглядел то, о чём страшно было подумать. Он увидел мирно отдыхавших на противоположном берегу немцев.  Наверно немцы уже изрядно подвыпили, так как во всю мощь старались перекричать патефонную пластинку своим картавым пением. Штабник «взорвался». Лицо побагровело. Потом матерясь он приказал всем, кто мог держать оружие занять свои боевые (?) позиции и открыть «губительный огонь» по «захватчикам». Мы не сразу поняли его приказ. Но когда он заорал во всю глотку: «Огонь, огонь, огонь!» - все стали разбегаться по своим местам. Впрочем, какие там свои места? Мы врачи бросились к раненым, офицеры к своим бойцам, на бегу дрожащими руками вытаскивая оружие из кобур.  «Огонь, огонь!». Потом опять мат. Стало страшно от крика. Мне кажется немцы услышали на своём берегу истеричные крики какого-то офицера, но продолжали «соблюдать перемирие», установившееся само по себе ещё с утра. Всем хотелось тишины, а тут…
   С нашего берега дружно ударили пулемёты, потом в бой вступили обезумившие от «штабной мерзости» трёхлинейки. Стреляли по ориентирам, которые немцы без опаски разложили в виде костров на своём берегу. С противоположного берега ударили крупнокалиберные пулемёты МГ и миномёты. У них это быстро делалось. Потом было страшно: разрывы от мин, визжащие над головой осколки, трассеры, уходившие куда-то вверх, в вечернее небо. Бой шёл всю ночь. Да и боем это нельзя было назвать. Сумасшествие. Утром я увидела последствия ночного кошмара.  Убитых было много, раненых ещё больше. Кто-то сказал мне, что тот штабник, как только раздались первые выстрелы укатил прочь из нашего расположения ещё с вечера.
  ( Из воспоминаний участницы Великой Отечественной войны, майора медицинской службы в отставке, военврача госпитального взвода санитарного батальона № 171 146-й Островской Краснознамённой ордена Суворова второй степени стрелковой дивизии Михайловой Ирины Сергеевны).

 

[1] [2] [3]